Неточные совпадения
— Этот вопрос занимает теперь лучшие умы в Европе. Шульце-Деличевское направление… Потом вся эта громадная
литература рабочего вопроса, самого либерального Лассалевского направления… Мильгаузенское устройство — это уже
факт, вы, верно, знаете.
Подобного поклонения государственной силе, как мистическому
факту истории, еще не было в русской
литературе.
Бытописателей изображаемого мною времени являлось в нашей
литературе довольно много; но я могу утверждать смело, что воспоминания их приводят к тем же выводам, как и мои. Быть может, окраска иная, но
факты и существо их одни и те же, а
фактов ведь ничем не закрасишь.
После пережитой революции вернулись к русской
литературе, и это
факт огромной важности.
И тут ему прожужжали уши, что «
факт» и убежденная
литература находятся в неразрывной связи, что первый сам по себе даже ничтожен и не мог бы появиться на свет, если б не существовал толчок извне, который оживляет преступные надежды.
Так вот оно как. Мы, русские, с самого Петра I усердно"учим по-немецку"и все никакого случая поймать не можем, а в Берлине уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно, не для того, чтоб читать порнографическую
литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я не преминул сообщить об этом моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что
факт этот служит новым подтверждением только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как для человекоубивства.
— Невинные восторги первого авторства погибают в неравной борьбе с томящей жаждой получить первый гонорар, — резюмировал Пепко мое настроение: — тут тебе и святое искусство, и служение истине, добру и красоте, и призвание, и лучшие идеи века, и вклад во всемирную сокровищницу своей скромной лепты вдовицы, и тут же душевный вопль: «Подайте мне мой двугривенный!» Я уверен, что
литература упала, — это
факт, не требующий доказательств, — от двух причин: перевелись на белом свете меценаты, которые авторам давали случаи понюхать, чем пахнет жареное, а с другой — авторы нынешние не нюхают табака.
Он не обратил ни малейшего внимания на тот
факт, что старые законы искусства, продолжая существовать в учебниках и преподаваться с гимназических и университетских кафедр давно уж, однако, потеряли святыню неприкосновенности в
литературе и в публике.
А если он представляет дело верно, то каким бы тоном он ни говорил, к каким бы выводам он ни приходил, от его критики, как от всякого свободного и
фактами подтверждаемого рассуждения, всегда будет более пользы, нежели вреда — для самого автора, если он хорош, и во всяком случае для
литературы — даже если автор окажется и дурен.
Несомненно, что вторжение в
литературу ноздревского элемента не составляет для меня загадки, и я могу довольно обстоятельно объяснить себе, что в этом
факте ничего нет ни произвольного, ни неожиданного.
Как ни странным покажется переход от Ноздрева к
литературе вообще, но, делать нечего, приходится примириться с этим. Перо краснеет, возвещая, что Ноздрев вторгся в
литературу и, по-видимому, расположился внедриться в ней, но это осязательный
факт, и никакое перо не в силах опровергнуть его.
Не думайте, однако ж, что я пишу обвинительный акт против возникновения улицы и ее вторжения в
литературу — напротив того, я отлично понимаю и неизбежность, и несомненную законность этого
факта.
Но как ни была ужасна вся история с «Кулакиадою», Бобров, конечно, все-таки помирился с совершившимся
фактом и простил его, но сказал при том Рылееву назидательную речь, что
литература вещь дрянная и что занятия ею никого не приводят к счастию.
Но ежели бы кто, видя, как извозчик истязует лошадь, почел бы за нужное, рядом
фактов, взятых из древности или и в истории развития современных государств, доказать вред такого обычая, то сие не токмо не возбраняется, но именно и составляет тот высший вид пенкоснимательства, который в современной
литературе известен под именем"науки".
После отвлеченных философских рассуждений, которыми отличалась наша критика в сороковых годах, наступило время обращения к
фактам истории
литературы.
Странным может показаться такое вступление в сочинение, само имеющее предметом один из частных
фактов нашей
литературы.
Он может дать много важных
фактов для изучающего состояние русского общества и
литературы в конце прошлого столетия.
Но надо же (повторим здесь еще раз) выяснить истинное значение
факта, о котором так маного и так восторженно кричат сами наши историки
литературы.
Но ведь надо же объяснить общественный
факт, представляющийся нам в истории нашей
литературы; надо же, наконец, бросить хоть догадку, хоть намек (если еще невозможно настоящее объяснение) на то, отчего наша
литература сто лет обличает недуги общества, и все-таки недуги не уменьшаются.
Факт замечательный!» и пр.…По нашему мнению —
факт вовсе не замечательный, и мы только удивляемся, что на одно ярославское дворянство взвалили то, что обще всей России и что так ярко выразилось даже во всей
литературе нашей.
Странно, почти необъяснимо, что даже о такой простой и невинной вещи, как железные дороги,
литература не догадалась заговорить прежде, чем постройка их решена была правительственным образом; но эта недогадливость или робость
литературы —
факт несомненный.
Да и, кроме того, в отчете министра внутренних дел за 1855 год, в то время, когда в
литературе никто не смел заикнуться о полиции, прямо выводилось следующее заключение из
фактов полицейского управления за тот год: «Настоящая картина указывает на необходимость некоторых преобразований в полицейской части, тем более что бывают случаи, когда полиция затрудняется в своих действиях по причине невозможности применить к действительности некоторые предписываемые ей правила.
Мы хотели напомнить
литературе, что при настоящем положении общества она ничего не может сделать, и с этой целью мы перебрали
факты, из которых оказывалось, что в
литературе нет инициативы.
Мы даже и обвинять
литературу вовсе не думаем: мы просто выставляем
факт, несомненный и ясный
факт, никого не желая ни осуждать, ни восхвалять за него.
Колоссальная фраза, выработанная в последние годы нашими публицистами и приведенная нами в конце прошедшей статьи, составляет еще не самую темную сторону современной
литературы. Оттого наша первая статья имела еще характер довольно веселый. Но теперь, возобновляя свои воспоминания о прошлом годе, чтобы выставить на вид несколько литературных мелочей, мы уже не чувствуем прежней веселости: нам приходится говорить о
фактах довольно мрачных.
Что же касается до
литературы, то она непременно последует за обществом: мы в этом твердо убеждены, потому что прошедшие
факты уже доказали нам, что
литература у нас не есть еще сила общественная, не есть жизненная потребность нации, а все-таки потеха, как и прежде.
Если
литература идет не впереди общественного сознания, если она во всех своих рассуждениях бредет уже по проложенным тропинкам, говорит о
факте только после его совершения и едва решается намекать даже на те будущие явления, которых осуществление уже очень близко; если возбуждение вопросов совершается не в
литературе, а в обществе, и даже возбужденные в обществе вопросы не непосредственно переходят в
литературу, а уже долго спустя после их проявления в административной деятельности; если все это так, то напрасны уверения в том, будто бы
литература наша стала серьезнее и самостоятельнее.
Выставляя этот
факт, мы не откажемся его объяснить и подтвердить примерами. Но сначала считаем нужным изложить причины, от которых, по нашему мнению, зависел этот мелочной, мизерный характер, обнаруженный
литературою в последнее время.
Но, несмотря на всю разительность этого
факта, мы признаем решительно несомненным присутствие пристрастия к своему, родному, даже в обличительной нашей
литературе последнего времени.
Но в его переписке и биографии находятся
факты, указывающие положительные его заслуги для общества, состоящие именно в том влиянии, какое имел он на людей, сделавшихся весьма известными в русской
литературе.
Все, что было замечательного в нашей поэтической
литературе последних сорока лет, подверглось влиянию этого грустного
факта.
Впрочем, нечего и перечислять столь недавние и общеизвестные
факты; довольно сказать, что со времени издания Пушкина, первые томы которого вышли в начале 1855 года, наша
литература оживилась весьма заметно, несмотря на громы войны, несмотря на тяжелые события, сопряженные с войною.
Наша
литература пренебрегла или проглядела этот
факт. Ей было не до того: она задавала сама себе «вселенскую смазь» и «загибала салазки», по выражению автора «Очерков бурсы»; один только «Колокол» вопиял о незаконности и преступности нашего немецки-казарменного и татарски-благодетельного обладания несчастною страною, полною таких светлых воспоминаний вольнолюбивой, республиканской старины, полною стремлений к свету, свободе, цивилизации, в которой она далеко превзошла наше московско-татарское варварство.
Польской
литературой и судьбой польской эмиграции он интересовался уже раньше и стал писать статьи в"Библиотеке", где впервые у нас знакомил с
фактами из истории польского движения, которые повели к восстанию.
«Знаешь, дорогой мой Алексеюшка, в чем горе наших отношений? Ты никогда не позволял и не позволяешь быть с тобою откровенным… Почти полгода прожил я на Капри бок о бок с тобой, переживал невыносимые и опасные штурмы и дранги, [Бури и натиски (от нем. Sturm and Drang).] искал участия и совета, и именно в личной, переломавшейся жизни, — и говорил с тобою только о
литературе и общественности. Это
факт: живя с тобой рядом, я ждал приезда Вересаева, чтобы с ним посоветоваться — кончать мне с тобой или нет?»
Что вы, например, скажете, сударь мой, насчет такого красноречивого
факта: как только чумазый полез туда, куда его прежде не пускали — в высший свет, в науку, в
литературу, в земство, в суд, то, заметьте, за высшие человеческие права вступилась прежде всего сама природа и первая объявила войну этой орде.